Из лекций по теории словесности: Басня. Пословица. Поговорка

ЛЕКЦИЯ 4-я
< ...> Роль басни, а выражаясь общее, роль поэзии в человеческой жизни есть роль синтетическая; она способствует нам добывать обобщения и не доказывать эти обобщения. Поэзия есть деятельность сродная научной, параллельная ей.

Разница только та, что построение научное стремится прикладывать равное к равному, однородные факты к однородным. Но откуда добывать эти однородные факты? Только их близкое рассмотрение может показать эту однородность. Но как её уловить? Средством для этого уловления является, между прочим, иносказание. Иносказательный рассказ басни служит средоточием многих частных случаев, к коим применяется. Применение к одной и той же точке устанавливает равенство между отдельными случаями и возводит их к отвлечению. Я старался доказать это положение относительно басни. Относительно других поэтических произведений оно требует также доказательств.
ЛЕКЦИЯ 5-я
Происхождение басни. В чём состоит пользование готовой басней. Переход басни в пословицу при помощи инверсии
Я привел в одной из прошлых лекций старинное мнение о происхождении басни. В предисловии к третьей книге басен Федр говорит, что боязливое рабство, которое не. смело сказать того, что хотело, переносило свои огорчения в басни и старалось уклониться от обвинения в клевете посредством выдуманного рассказа. Сказав о том, что он следовал по пути Эзопа и старался расширить этот путь, баснописец прибавляет, что он увеличил число басен Эзопа на свою беду. „Я бы, — говорит он, — не жаловался на это, если бы и обвинитель, и свидетель, и судья не сосредоточивались в одном лице Сеяна“ (Сеян был любимец Тиберия). Другие объясняют это место иначе и говорят, что оно значит: если бы у Сеяна был другой обвинитель, другой свидетель, другой судья его преступления — и думают, что он сам принадлежал к друзьям Сеяна, а то лицо, которое свергло Сеяна (Тиберий), угрожало ему самому, т.е. Федру (Phaedris: 3, 33 cл.).
Во всяком случае то, что мы на нашем языке называем подцензурностью, без сомнения, до некоторой степени участвовало не в изобретении иносказания вообще, а в изобретении отдельных иносказаний.
Не без умысла, по-видимому, поставил Федр в начале первой книги своих басен известную басню „Волк и Ягнёнок“, с пояснением, что эта басня написана о тех людях, которые угнетают невинных под вымышленным предлогом. Возможно, что он применял это и к себе, к оценке своего литературного труда.
Тот взгляд, что басня выдумана, чтобы скрыть истину, предполагает, разумеется, что сначала имеется в чистом виде та истина, которая облечена в басню, а затем следует само облечение её в форму басни ради того, чтобы избавиться от нареканий и наказаний (Ср. пословицу: «С нагольной правдой в люди не кажись». Даль В.И. Пословицы русского народа... – М. 1862. С.193). На тему «Nuda veritas» [голая правда] — немила знатным — существуют и другие варианты.
Измайлов, предшественник Крылова, начинает свои басни вступлением о „Происхождении и пользе басни“ (Измайлов А.Е., Полное собрание сочинений. – СПб., 1849. Т.1. С..3 — 4).

Однажды — кто б поверить мог? —
К Царю, в его чертог,
Вошла вдруг Истина нагая.
Царь в гневе закричал: „Бесстьщница какая!
Как смела ты войти и кто ты такова?“
— Я Истина — „Зачем!“ — Сказать лишь слова два:
Льстецы престол твой окружают;
Народ вельможи угнетают;
Ты нарушаешь сам нередко свой закон...
„Вон, дерзкая! вон! вон!
Гей стражи! гей, пойдите!
Возьмите, отведите
Её в смирительный иль в сумасшедший дом!“
Хорош был Истине приём!
Вздохнула бедная и вмиг из глаз пропала.
Охота после ей припала
Идти к Царю. Подумала, пошла,
Но уж не голая, как прежде:
В блестящей, дорогой одежде,
Которую на час у Вымысла взяла.
Смягчивши грубый тон, к Царю она с почтеньем
Приблизилась, и с ним вступила в разговор.
Царь выслушал её с великим снисхожденьем;
Переменился скоро Двор;
Временщики упали:
Пришёл на знатных чёрный год;
Вельможи новые не спали;
Царь славу приобрел, и счастлив стал народ.

Такая одежда нравоучения, как это полагают и более новые учёные, в самом деле могла быть необходимым практическим приёмом мысли перед строгими восточными деспотами (Th. Benfey. Pantschatantra. — Leipzig, 1873. Bd.1, XVI). Тем не менее, из того, что я говорил выше, можно вывести, что происхождение иносказания не могло быть таким.
Во-первых, басня в частности, и иносказание вообще, существует и там, где преследуется цель не практическая, а цель познания теоретическая и где так называемая голая истина, если бы она могла быть воспринята непосредственно, не может вызвать ни в ком раздражения. Во-вторых, если бы таково было действительно происхождение иносказания в басне, то, так как все остальные иносказания, т.е. все поэтические произведения без исключения, в этом отношении, по иносказательности, сходны с басней, нужно было бы предположить такое происхождение и поэзии вообще, что прямо немыслимо. Наконец, в-третьих, то, что я старался выше показать на басне и что можно было бы показать на других родах поэтических произведений, именно, что иносказание служит средоточием, около которого собираются (мыслью) отдельные случаи, из которых потом получается обобщение или, если угодно, нравоучение. Из этого следует, говоря другими словами, что басня есть средство познания, обобщения, нравоучения и, как средство, не может следовать за тем, что им достигается, а должно предшествовать ему, т.е. что, вообще говоря, бывает не так, что сначала берут отвлечённое положение, а затем придумывают к нему образы, а наоборот, образ предшествует той общей истине, которая притом не всегда горька. Поэтому басня есть более элементарный, более простой, более общераспространённый, как говорят, популярный способ познания, чем научный. Поэтому то, что можно назвать подцензурностию, может быть не причиною изобретения образа, а только условием, которое портит этот образ, замедляет и ослабляет его действие, а не создаёт. Я сделаю ещё одно замечание по поводу сказанного мною прежде. Я старался объяснить, каким образом происходит пользование баснею, и показал, что она является ответом на вопрос, представляемый отдельным, частным житейским случаем. Я указал также на другое состояние басни в руках пересказчиков и собирателей его.
В чём же заключается пользование готовою баснею, находящеюся в сборнике?
Для нас читателей, а не изобретателей басни, находить в нашей собственной жизни во время нашего чтения случаи, к которым применяется басня, очень трудно, иногда невозможно; может быть, подобных случаев наша жизнь не представляет. Применённая к действительным случаям, вроде указанных мною прежде, басня действует мгновенно или вовсе не действует, если она не понята или дурна.
Когда же басня дана нам не в том конкретном виде, о котором я говорил, а в отвлечённом, в сборнике, то она требует для понимания, чтобы слушатель или читатель нашёл в собственном воспоминании известное количество возможных применений, возможных случаев; без этого понимание её не будет возможно, а такой подбор возможных случаев требует времени. Этим объясняется, между прочим, тот совет, который находится в предисловии к „Стихотворениям в прозе“ Тургенева — читать их медленно, по одному, по два...
Дело не в медленном чтении, а в том подборе возможных случаев, применений, о котором я только что упомянул. Несоблюдение этих правил составляет ошибку тех, которые без специальной научной цели читают, например, сборники пословиц быстро, подряд. Такое чтение можно сравнить с известным всем осмотром больших картинных галерей в течение короткого времени, с осмотром, который, кроме утомления, не оставляет после себя ничего.
Я перейду теперь от басни к другой поэтической форме - к пословице.
То, что мы называем пословицами, не представляет такой однородности, как басня. Мы видим, что пословицами называются короткие словесные произведения, весьма разнородные.
Один из видов пословиц примыкает непосредственно к басне. Чтобы объяснить это, я обращу ваше внимание на тон спокойного изложения басни. Если, например, я скажу так: лисица попала в капкан и говорит: "Хоть рано, а знать ночевать". Или следующий рассказ. Погонщик шел за тяжело нагруженным возом, который тащили волы, волы шли, молча понурив головы, а воз скрипел. Погонщик говорит: "Чем мясу реветь, ан дерево скрипит". Как бы спокойно ни говорить это, тон повышается к концу и сила речи падает на изречение, потому что в этом изречении сосредоточивается вся сила рассказа. Такой порядок изложения и должен быть удержан и удерживается при большей или меньшей продолжительности рассказа, при его новости для слушателя и относительной неизвестности. Но если сам рассказ нам достаточно известен, то становится возможным извращенный* порядок - что называется латинским термином "инверсия", - и тогда сила речи падает опять на это изречение, но общий тон речи будет понижен к концу.
Когда я скажу так: "Хоть рано, а знать ночевать", - сказала лисица, попавши в капкан, - то понижение тона идет правильно к концу рассказа. "Чем мясу реветь, ан дерево скрипит", - сказал погонщик, раздражившись, что его волы тянут воз молча, а воз скрипит. Я сделаю небольшое отступление. Говоря об известного рода поэтических произведениях, мы вращаемся в области отвлечений. Отвлечения составляют, по-видимому, цель нашей мысли. Но так ли это на самом деле? Будет ли удовлетворена наша мысль, если она будет наполнена одними отвлечениями… <...> Отвлечению противопоставляют конкретные восприятия, из которых они получаются; но на одних конкретных восприятиях не может успокоиться мысль, потому что процесс обобщения присущ человеческой природе.
Обобщение имеет для нас цену только в том случае, если под ним мы имеем конкретные восприятия, из которых оно получено. Одно обобщение есть познание слишком отдаленное, которое напоминает известную басню о слепце. Слепец спрашивает у вожака: "Где ты был?" - "Молоко ходил пить". - "Каково оно?" - "Белое". - "Что это такое белое?" - "Такое, как гусь". - "А какой гусь?" - "Такой, как мой локоть". Слепец пощупал локоть и сказал: "Теперь знаю, какое молоко".
Таковы наши познания о вещах, когда мы судим о них по отдаленным обобщениям. Таким образом, говоря о поэтических произведениях, следует стремиться не только к тому, чтобы давать возможно большее количество обобщений, сколько к тому, чтобы они были по возможности не пусты, а полны конкретных восприятий. Руководствуясь такими соображениями, я не ограничиваюсь одним-двумя примерами, а приведу их несколько.
Известна басня про сломанный рог у козы. Коза не хотела идти с пастбища. Пастух кинул в нее камень и сшиб ей рог. Потом испугался, что хозяин с него за это взыщет, и просит козу: "Не сказывай про это хозяину", а коза говорит ему: "Хоть я буду молчать, так рог заговорит". (Басня допускает инверсию.) Если в нашей жизни нет случаев, к которым мы можем применить басню, то мы не можем почувствовать ее годность; и если мы хотим оценить, то мы должны поискать в своей памяти таких случаев, к которым можно применить ее. <...>
Из инверсии в басне рождается другая форма по мере того, как усиливается перевес конечного изречения, поставленного спереди, над остальным рассказом, по мере того, как этот рассказ отходит вдаль; а это бывает тогда, когда он не нужен, когда мы его легко можем воспроизвести. Такая форма превращается в более короткое изречение. Это более короткое изречение и есть одна из форм пословицы. Возьмем известную басню Эзопа: вол с плугом возвращается и т.д. ("Вол и Муха").
Происходит инверсия: "Мы пахали!" - сказала муха, сидя у вола на рогах.
Затем рассказ отпадает, отбрасывается как ненужное, и мы получаем одно выражение: "мы пахали", которое говорит достаточно и которое мы применяем как басню к известным случаям жизни. <...>
"Кому скоромно, а нам на здоровье". Выражение это ходит как пословица. Происходит оно из следующего рассказа: мышь спряталась в нору, а кот стоит у норы. Мышь говорит: "Оскоромишься, кот Евстафий". А кот отвечает: "Не оскоромлюсь, мышь Настасья! Кому скоромно, а мне на здоровье!"
"Если хочешь в рай, передайся к нам". Это выражение тоже ходит как пословица. Не подлежит сомнению, что это заключительная фраза какого-нибудь диалога. Мы не можем сказать, кто именно так говорил, из какого частного образа возникла эта пословица. Так приглашать мог к себе человек, принадлежащий к известной секте, так мог сказать человек, приглашая пристать к какой-нибудь партии, преувеличивая ее достоинства и важность.
Здесь я сделаю отступление. Если мы возьмем такую форму, как: "Кисел виноград, зубы терпнут", - сказала лисица, когда не могла достать винограду, - то мы увидим, что последующий рассказ, то, что следует за изречением, дает достаточное основание для начального изречения. Но существует особый род басен - комический. Комическая форма басен состоит в том, что то, что следует за изречением, вместо того чтобы давать достаточное основание для изречения, приведенного вначале, даже до некоторой степени противоречит ему. Такая форма очень любима. <...>
Мы видели из приведенного выше, что известная часть басни становится пословицей благодаря тому, что остальная часть ее содержится в мысли и готова явиться по нашему первому требованию в пояснение этого изречения; но первая часть басни, существующая налицо, остается без всякого изменения.
Другой прием преобразования басни в пословицу состоит в том, что не изречение, а все содержание басни делается пословицей. Например, "Кобыла с волком тягалась, только хвост да грива осталась" или "Он и долотом рыбу удит".
Последняя может быть не всякому понятна. Дело в том, что шайка воров согласилась ограбить простаков. Один из них сел на берегу речки, навязал на удочку долото и спустил его в воду. Подходит один из тех, кого воры хотели обмануть, и спрашивает: "Чем ты рыбу ловишь?" - "Долотом". - "Разве можно долотом рыбу ловить?" - "Как же, подожди, посмотри". Простак стал смотреть, а в это время товарищи того, кто удил рыбу, очистили его воз.
"Куда конь с копытом, туда и рак с клешней". Это вариант басни "Лягушка и Вол". В ней рассказывается, что ковали коня, а рак подставил свою клешню, чтобы и его подковали.
"Без перевязи и веник рассыплется". Это содержание известной басни об умирающем старике и его сыновьях.
"Собака на сене лежит, сама не ест и другим не дает". Это - прямое содержание басни.
Вы видите, таким образом, что относительно длинный рассказ все сжимается и сжимается благодаря тому, что все остальное, необходимое для объяснения выражения, сделавшегося пословицей, содержится у нас в мысли и может быть легко восстановлено.
Но в то самое время, когда мы говорим: "Кисел виноград", всего содержания басни "Лисица и Виноград" у нас в мысли нет, мы о ней не думаем. Это мы можем доказать себе непосредственным наблюдением. Где же она находится? Как назвать нам то состояние мысли, когда она готова стать мыслью, но не есть мысль? Без напоминания другого лица вы можете припомнить эту басню, но в данную минуту вы о ней не думаете: она находится за порогом сознания.
Психология есть наука слишком новая, трудная, чтобы сказать что-нибудь определенное. Мы ограничиваемся терминами, словами, заменяющими исследования. Мы говорим: область человеческого сознания очень узка. То есть надо себе представить, что у нас, говоря образно, в голове существует узенькая сцена, на которой все действующие лица помещаться не могут, а взойдут, пройдут и сойдут. Вот эту маленькую сцену, которую точнее нельзя определить, и называют сознанием; а все то, что не доходит до сознания, а приближается до некоторой степени к нему, говорят, находится за порогом сознания. Говоря "сцена", "порог" и т.д., мы прибегаем к поэтической форме мышления. Мы довольствуемся этим переносным выражением, потому что другого мы не можем найти для решения вопроса, представляющего практическую важность.

Лекция 6-я

Я начал говорить прошлый раз о поэтической форме, которую можно назвать сокращением басни, то есть о пословице.
В пословице содержание басни может быть представлено как намек:
а) или таким способом, что от басни останется только одно конечное изречение, чему предшествует объясненное прошлый раз извращение порядка басни;
б) или таким образом, что все содержание басни составляет пословицу.
Точно так же, как басня, может быть сжат и всякий другой рассказ, не относящийся специально к этому роду поэтических произведений. Относительно формы, в которой происходит это сжатие, можно заметить, что или остается та же самая форма, которая была в басне или рассказе, то есть изображение конкретного события, отдельного случая, например: "Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить", "Бил цыган мать, чтоб жена боялась". Или делается обобщение такого случая: например, по отношению к первой пословице может служить обобщением: "До поры жбан воду носит"; по отношению ко второй: "Кошку бьют, а невестке заметку дают".
Другой вид сокращения в пословицу - сокращение не самого образа басни, а вывода, обобщения, житейского правила, добытого при помощи этого образа в двойной басне. Для того чтобы имели право сказать, что такое обобщение получено при помощи образа, заключенного в басне или другом поэтическом произведении (сказке, романе, комедии), нужно, чтобы в самом обобщении оставался след образа.
В противном случае, то есть если обобщение не будет заключать в себе следа своего происхождения от образа, мы получим другой вид пословицы, именно безОбразное изречение нравственного содержания, вроде, например, "На худо и дурака станет", "Береги денежку про черный день" и т.д. "На бога надейся, а сам не плошай" - эта пословица безОбразная, а другая, равносильная ей по значению: "Богу молись, а к берегу гребись" - образная; и на основании того, что в самом обобщении заключен образ, мы говорим, что эта пословица непременно возникла из одной из таких басен, как, например, следующая. Некто тонул и взывал о помощи к святому Николаю, заступнику плавающих. Явился святой Николай и говорит: "Ты рукой махни, махни!" Этому рассказу соответствует древняя греческая басня про мужика, у которого завяз воз и который стал взывать о помощи к Гераклу. Явился Геракл и говорит: "Ты сперва возьмись за спицы колеса, подгони волов, а тогда обращайся с молитвой к богам". Таким образом, изречение, которое также может служить пословицей: "Счастье дороже ума (богатства)" - безОбразно. В обобщении же: "Счастье лучше богатырства" слово богатырство переносит нас в круг рассказов богатырских. Эта пословица - простонародная, а не литературная.
Если бы сказать: "Счастье дороже героизма", тогда круг, в котором следует искать происхождения этого образа, был бы велик. Но выражение "лучше богатырства" прямо направляет нас на этот путь, по которому можно найти происхождение этого образа. Я думаю, что происхождению этого образа послужило семейство сказок, вроде следующей, существующей во многих вариантах. Фомка Беренников с трудом пахал свое поле. Взяло его горе, сел и давай бить мух и оводов. Убив 12 оводов и множество мух, Фомка испрашивает благословения у матери и отправляется на богатырские подвиги. Ему подчиняются Илья Муромец, Алеша Попович, принимая его по недоразумению за богатыря. Их подвиги служат на пользу глупому Фомке, который случайно убивает богатыря и получает руку царевны… Такова, говоря техническим термином, вероятная этимология этой пословицы.
Способность поэтических произведений сжиматься в пословицу и выделять из себя пословицу (что не все равно) зависит не от одного их достоинства, не от одной степени их художественности, потому что, по верному замечанию Буслаева, из русских писателей Грибоедов и Крылов дали обществу несколько пословиц, между тем как Пушкин, превосходящий своим талантом многих, и уж наверное Крылова, не дал ни одной.
Весь процесс сжимания более длинного рассказа в пословицу принадлежит к числу явлений, имеющих огромную важность для человеческой мысли, можно сказать, характеризующий собою человеческую мысль, сравнительно, например, с мыслью животных, насколько она доступна нашему наблюдению.
Я уже старался показать, говоря о басне, что значение басни и других поэтических произведений (для нас в этом отношении басня может служить типом поэтических произведений) состоит именно в том, что она служит ответом на вопросы, возникающие по поводу отдельного сложного случая.
Басня и другие поэтические произведения разъясняют нам этот частный случай, сводят множество разнообразных черт, заключенных в нем, к небольшому количеству.
То же самое, только в большей мере, то есть с большей краткостью делает пословица. Конечно, услуга этих поэтических произведений для мысли была бы лишь отрицательная, была бы вовсе не услугой, если бы то разнообразие черт, которое заменено поэтическим образом, исчезло из нашей памяти. Но на самом деле так не бывает. Поэтический образ дает нам только возможность замещать массу разнообразных мыслей относительно небольшими умственными величинами.
Это относительно небольшие умственные величины каждый раз являются заместителями тех масс мыслей, из которых они возникли и которые вокруг них группировались. Человек, располагающий сознательно значительным количеством поэтических образов, располагающий ими так, что они свободно приходят ему на мысль, тем самым будет иметь в своем распоряжении огромные мысленные массы. Это можно сравнить с тем, что делает алгебра по отношению к конкретным величинам. Кто имеет алгебраическое решение задачи или может его получить, когда захочет, тот подставит под алгебраическими знаками определенные величины и получит нужное ему арифметическое решение. Этот процесс можно назвать процессом сгущения мысли; он производится не только при помощи поэтических произведений, не ими одними, но между прочим и ими. Ввиду этого можно положительно сказать, что поэтическая деятельность есть один из главных рычагов в усложнении человеческой мысли и в увеличении быстроты ее движения. Перед человеком находится мир, с одной стороны, бесконечный в ширину, по пространству, а с другой - бесконечный в глубину, бесконечный по количеству наблюдений, которые можно сделать на самом ограниченном пространстве, вникая в один и тот же предмет. Между тем то, что называют человеческим сознанием, то, что мы не можем себе иначе представить, как в виде маленькой сцены, на которой по очереди появляются и сходят человеческие мысли, крайне ограничено.
Единственный путь к тому, чтобы обнять мыслью возможно большее количество явлений и их отношений, состоит в том, чтобы ускорить выхождение на сцену и схождение с нее отдельных мыслей и затем усилить важность отдельных мыслей, помещающихся на этой сцене. Искусство вообще, и в частности поэзия, стремится свести разнообразные явления к сравнительно небольшому количеству знаков или образов, и им достигается увеличение важности умственных комплексов, входящих в наше сознание. Для кого поэтический образ является средоточием десяти, двадцати, тридцати отдельных случаев и для кого эти отдельные случаи связались между собою и образовали отвлеченный вывод, для того поэтический образ содержательнее, многозначительнее, чем для того, которому он говорит только то, что заключено в самом образе. Поэтому, употребляя то же самое переносное выражение, на сцене мысли человека, для которого поэтический образ многозначителен и полон содержания, этот поэтический образ является представителем тысячи отдельных мыслей, между тем как для другого тот же самый образ является представителем только себя самого. <...>
Я не перечислял всех существующих форм пословиц. До сих пор была речь о пословицах, возникших из больших поэтических произведений.
Если я говорил в этом отношении только о басне, то это для краткости. Известно, что таким же образом может давать пословицу не одна басня, а, например, комедия, эпос, роман. Рядом с пословицей, возникшей из большого поэтического произведения при помощи предания, с пословицей, в которой большое поэтическое произведение сжимается до одного периода, иногда до одного выражения, во всяком случае, до одной синтаксической единицы, существует особый род пословицы, более или менее непосредственно коренящийся в наблюдении. Способ возникновения подобной пословицы вообще весьма поучителен при решении вопроса о формах человеческой мысли.
Конечно, всякое слово, выражение, всякая имеющая смысл фраза есть известный знак, известный образ нашей мысли, но не всякая фраза есть пословица, поэтическое произведение. Об изречениях, которые не заключают в себе поэтического образа, то есть о пословице безОбразной, я не буду говорить, я говорю исключительно о пословице, заключающей в себе поэтический образ.
Обратите внимание, каким образом простейшее выражение отдельного случая становится пословицей. Вот, например, наблюдение, взятое из жизни: деревянная, шероховатая ложка действительно может делать заеды. Из этого наблюдения образовалась пословица: "Сухая ложка род дерет".
Здесь нам образ так ясен, что о происхождении его говорить нечего; но нам надо остановиться на другой половине вопроса: к чему служит этот образ, какие данные случаи группируются вокруг него. Если мы будем здесь обобщать только частные случаи из той же сферы, то мы пословицы не получим. Для того чтобы это выражение действительно стало пословицей, нужно взять случай или ряд случаев из другой сферы, нужно, чтобы частный образ получил иносказательное значение; тогда он становится и поэтическим произведением и пословицей. Человек зажигает дрова и говорит, что "без поджога дрова не горят". Когда он говорит это о дровах, то это пословицей не будет, если же это говорят в том смысле, что без коновода, зачинщика дело не спорится или что без причины не бывает следствия, то это становится пословицей.
Снегу нет - следу нет, то есть на снегу особенно ясно отпечатывается след. Это простое, мелкое наблюдение становится пословицей из числа наиболее глубоких: "Не было снегу - не было следу". Серб говорит несколько яснее: "Не падает снег, чтобы выморить свет, а чтобы всякий зверь свой след показал". Другими словами: пришла беда, тогда всякий свой след покажет, или на известных только случаях испытываются люди, становятся только при известных обстоятельствах понятны. Вот еще прекрасная пословица, разъясненная Далем: "Из избы сору не выносить". Применим к ней два приема, о которых я говорил. Определить происхождение ее нетрудно. Что это за совет: не выносить сора из избы? Это может показаться глупым, неряшливым; но если взять во внимание среду и время, в которые возникла эта пословица, то она будет верна. Почему сору не надо выносить? Во-первых, потому, что в рубленых избах пороги бывают очень высоки, иногда в поларшина, так что без особенных приспособлений действительно невозможно это сделать. Во-вторых, в сору в избе находятся остатки живущих в ней людей, след их, а след человека отдает самого человека во власть других. Это верование коренится в глубокой древности. У разных народов земного шара существовало верование, что изображение человека есть некоторая таинственная замена самого человека. Так, в одной эклоге Вергилия любовница, для того чтобы привлечь к себе отсутствующего любовника, чтобы привязать его к себе, делает изображение его из воску, возит его вокруг алтаря, приговаривая… "Мои заклинания, приведите домой Дафниса". То, что она совершает над куклой, совершается, по ее мнению, и над первообразом. Если человек ненавидел другого и хотел его смерти, то делал из воску изображение врага, пронзал его сердце ножом, будучи уверен, что одновременно пронзает сердце живого человека, своего врага. Такое же значение имел для людей и след человека, оставшийся на песке. Для того чтобы заставить человека полюбить, берут след его ноги, оставшийся на песке, бросают его в раскаленную печь и говорят: "Как горит след, так и сердце того-то пусть горит ко мне". Понятно, что при таком веровании было бы преступлением выбрасывать сор из избы; он сметался под лавку, а затем сжигался в печи. До сих пор изречение: "Из избы сора не выносить" - не поэтическое произведение, а прозаическое житейское правило. При каких же условиях оно становится поэтической пословицей?
Известно, что, когда невестка входит в дом своего мужа, она обязана смотреть за порядком в доме. Есть обряд, вскоре после свадьбы, - пробный день: ее посылают за водой, дают ей ведра и говорят иронически: "Мети избу, да не выметай сора, а мы соберем толоку да разом и вывезем его". Здесь это говорится в переносном значении и значит: "Не передавай того, что слышишь в семье, чужим; не отдавай интимной семейной жизни во власть посторонним, равнодушным к ней людям".
Но каким образом от выметания сора мысль перешла к этому переносному значению, какая связь между сором и изменою семейным тайнам?
Я думаю, что существовал известный ряд ассоциаций, который помогал перейти от буквального значения этого изречения к переносному. Ассоциацией, сочетанием мыслей, называется такая связь мыслей, в силу которой, если вам пришло в голову А, то вслед за тем вам приходит в голову B, C, D... Чем неизбежнее вам по поводу А приходит в голову В, тем сильнее ассоциация. <...> То, что мы называем оригинальностью мысли, во многих случаях зависит от существования в человеке особенного рода ассоциаций мысли. Эта оригинальность во многих случаях, видимо, зависит от предшествовавшего рода занятия, работы мысли. Например, если вся мысль человека была устремлена на денежный заработок, то от всякой вещи он перейдет к вопросу о цене, к вопросу о рубле, о деньгах, тогда как другая сторона вещи может от него ускользнуть. Язык возникает от ассоциаций подобного рода и, наоборот, дает начало новым ассоциациям. Можно думать, что до превращения иносказательного образа в пословицу случаются обстоятельства, облегчающие его. При переходе изречения "Не выносить сору из избы" в пословицу возможны были разные ассоциации. То, что переносится из избы, есть речь, а речь есть шум, а слово "шум" имеет двоякое значение, например: шумящая вода производит звук и пену, а пена есть сор. Возможна и другая ассоциация, дающая другой результат. То, что выносится из избы - кляузы, сплетни и т.п., - это в некотором роде отброски, щепки. В избе дерево рубят, а вне избы щепки летят, то есть сор. Я встретил в Псковской летописи такой пример ассоциации: там рассказывается, что жители разламывали свою городскую стену и звук выносили в реку Великую. Здесь звук значит "сор, щебень". Мысль перешла не от слова в шум к сору, а наоборот, от щебня, сора к звуку.
Таким образом, изречение с прямым ближайшим значением при переходе его в пословицу - поэтическое произведение - становится иносказательным образом. Говоря о басне, я указывал на то, что одно из условий басни состоит в том, что она изображает действие или ряд действий. Если же изображается не действие, а предмет, например, как древние изображали сон в виде юноши, покоящегося на постели, окруженного цветами мака, то это будет эмблема, а не повествование, не басня, не рассказ какого-нибудь другого рода.
То, что у нас принято называть поговоркой (термин, искусственно созданный людьми книжными), относится к пословице так, как эмблема к басне. Именно басня и пословица, как я говорил, служат ответом на вопрос, возбужденный житейским случаем, который может быть разложен на одно или несколько действующих лиц с их качествами, на одно или несколько действий с их признаками. Такой случай может быть запутан, неясен для тех, которые, в частности, этот случай знают. <...> Поговорка точно так же, как и эмблема, есть поэтический, то есть иносказательный, образ не сложного сцепления лиц и действий, а одного из элементов этого сцепления, стало быть, отдельно взятого лица, качества, действия. Если это так, то поговорка есть элемент басни или пословицы, частью происшедший от пословицы и басни как остаток, сгущение их, частью недоразвившийся до них. Например, если мы по поводу известного лица говорим: "Это свинья под дубом", точно так же - "собака на сене", "волчий рот", "лисий хвост", "волк в овчарне", "похилое дерево" (последнее выражение ходит как часть пословицы "На похилое дерево козы скачут"), - это будут поговорки.
Есть целый ряд поговорок на вопрос: какое у него состояние? Например: "У него медной посуды - крест да пуговица, а рогатой скотины - таракан да жуковица" или "Всей одежи две рогожи да куль праздничный". На вопрос, как глуп, поговорка отвечает: "из-за угла прибит", "на цвету прибит", "мешком пришиблен". <...> Все эти поговорки дают определенный ответ на вопрос: каково действующее лицо, какие его признаки?
Вот несколько примеров поговорочных выражений для определенного действия: "тянет лямку" (то есть живет с трудом). Это будет поговорочное выражение, а не пословица. Если же сказать: "Тяну лямку, пока не выроют ямку", то есть что вся жизнь проходит, как у бурлака, в тяжелой работе до гроба, - это будет пословица образная.
Когда говорят: такому-то "везет", то есть удается все, то это поговорка; а если скажу: "Дураку счастье везет", это пословица, которая возникла, без сомнения, из круга сказок, в которых дураку все удается, то есть есть его двойник, счастье, доля, и что делает этот двойник, то делается самим человеком: следовательно, если у дурака есть доля, которая ему возит дрова, то ему самому делать этого не нужно, дрова будут привезены. В сказках встречаются и такие случаи, что счастье дурака велит печи двинуться, и она, как паровик, везет его, куда он хочет.
Мы говорим: "Вот убил бобра". Эта поговорка и употребляется в ироническом смысле; она возникла из пословицы. Известно, что еще в XVII веке во всей России и Украине водились бобры и ловля их служила важным источником дохода; отсюда пословица: "Не убить бобра, не видать добра", то есть его шкуры.
Когда кто-нибудь непосредственно скажет глупое слово, то говорят: "Вот как с печи", то есть как дурень, который сидел на печи и оттуда изредка говорил какую-нибудь глупость.
Выражение "как с дубу" взято из следующей сказки: "Дурень влез на дерево, скрываясь от разбойников, и оттуда бросил в них ступу". <...> "Стать в тупик" - переносное выражение, а в буквальном смысле слово "тупик" - глухой переулок или угол, образуемый двумя плетнями. "Это мне на руку" - значит, согласно с силой руки. "Это мне не по нутру" - в буквальном смысле - не по желудку пища.
Таким образом, сокращение или сгущение пословиц приводит нас к отдельным выражениям: "на руку", "по нутру", "в тупик", или к одному слову: "сдуру", "везет".
Эти отдельные выражения остаются образными; а если принять образность как непременное условие поэтичности, то мы приходим к тому, что отдельное слово, вроде "везет", есть поэтическое произведение.
Огромная часть слов, которые мы употребляем бессознательно для нас, - произведения поэтические и по существенным своим элементам нисколько не отличаются от других больших произведений: пословиц, басен, драм, эпопей, романов. <...>